Седьмая чаша - Страница 13

Ранним утром я отправился в Бедлам. Под накидкой на мне был надет мой лучший камзол, не позабыл я и цепь, свидетельствующую о высшем адвокатском звании. На обслуживающий персонал больницы не помешает произвести впечатление.

Признаюсь, собираясь в сумасшедший дом, я испытывал волнение. Я ничего не знал о безумии. К счастью, эта беда обошла стороной и мою семью, и моих друзей. Мне было известно лишь то, что доктора подразделяют сумасшедших на буйно-помешанных, с припадками и непредсказуемым поведением, и меланхоликов, которые замыкаются в себе, погружаясь в неизбывную грусть. Меланхолики встречались чаще, и обычно их болезнь протекала легче. Я знал, что и сам обладаю некоторой склонностью к меланхолии. А Адам Кайт? Кто он — буйный или тихий?

Капризная погода вновь принялась кусаться. Ночью выпал снег и теперь сиял в лучах утреннего солнца. Я трусил на своем добром коне по имени Бытие. Мне было жаль выводить его из уютной конюшни, но улицы стали слишком скользкими для пешей ходьбы, а Бедлам находился в противоположном конце города.

Я проехал под Лондонской стеной в Ньюгейте и двинулся по Ньюгейт-стрит в направлении рынка. Торговцы расставляли свои лотки в тени махины заброшенной церкви, оставшейся от давно сгинувшего в пучине времен мужского монастыря Святого Мартина. Благонравные мужние жены в белых чепцах уже разглядывали выложенные на прилавки товары. Проезжая мимо рынка, я услышал, как кто-то кричит, а на пересечении Ньюгейт-стрит с древней торговой улицей Шамблз увидел мужчину в темном дублете. Несмотря на колючий холод, на нем не было верхней одежды. Он стоял на пустом ящике, размахивал большой Библией в черном переплете и что-то кричал прохожим, которые поспешно отводили глаза. По всей видимости, это был тот самый надоедливый пустомеля, о котором упоминал за ужином старый Рипроуз. Я внимательно присмотрелся к крикуну. Это был молодой человек с раскрасневшимся от обилия эмоций лицом.

Мясники на бойнях, расположенных позади Шамблз, уже принялись за работу. В четверг заканчивался Великий пост, и они заранее начали забивать коров и овец. Из дворов бежали ручейки крови и стекали в сточную канаву, что тянулась посередине улицы. Указывая на них своей Библией, уличный проповедник вещал грудным голосом:

— То же будет и с людьми в последние дни мира! Их глаза расплавятся, кожа отделится от их костей, а остальное растечется кровью на две тысячи миль вокруг! Так предсказано в Апокалипсисе!

Выезжая с Шамблз, я слышал, как он призывает:

— Обратись к Богу, и лишь тогда ты познаешь сладость спасения Его!

Если бы констебли наложили лапу на этого крикуна, он дорого заплатил бы за проповедь без разрешения.

По всему Чипсайду подмастерья готовили к дневной торговле лавки своих хозяев, устанавливая ярко раскрашенные полотняные тенты. Дыхание облачками пара вырывалось из их ртов в холодный воздух. Некоторые разгоняли бездомных нищих, проведших ночь на ступенях лавок, награждая их пинками и зуботычинами, если они двигались недостаточно проворно. Вдоль большого акведука, протянувшегося от Тайборна до Чипсайда, начали выстраиваться калеки, готовясь к долгому дню попрошайничества. Толкаясь и галдя, как голодные вороны, они расселись возле кондуита, поджидая лондонцев, которые вскоре должны были потянуться за водой. Проезжая мимо, я смотрел на их худые обветренные лица. Мое внимание привлек старик с копной седых волос. Он дрожал всем телом, изо рта текла слюна. Увидев меня, он протянул руку и крикнул:

— Помогите старому монаху из Гластонбери, сэр! Они повесили моего аббата!

Я бросил старику шестипенсовик, и тот, пока его не опередили другие нищие, бросился за монетой с удивившим меня проворством.

Как много бездомных появилось в последнее время в Лондоне! С тех пор, как власть позакрывала монастыри, на улицах повсюду можно было наблюдать душераздирающие сцены. Большинство прохожих предпочитали просто отводить глаза в сторону, превращая таким образом страдальцев в невидимок. Среди нищих было много бывших монахов, а также бедняков, приехавших в город после того, как их земли были отданы под пастбища, а дома разрушены. Больные, которые раньше могли найти хотя бы временное пристанище в монастырских больницах, теперь лежали прямо на мостовых и здесь же умирали. Сейчас я окончательно решил, что непременно помогу Роджеру в осуществлении его плана с больницей. Так я хоть что-то смогу сделать для этих несчастных.

Я снова проехал под городской стеной и стал подниматься по Бишопсгейт-стрит. Больница располагалась за городской чертой, где каждый год, будто на дрожжах, росли новые дома. Накануне днем я зашел в Линкольнс-Инн и прочитал все, что сумел найти в библиотеке, про Бедлам. Изначально это было монастырское лечебное учреждение. Избежать расформирования ему удалось благодаря пациентам из богатых семей, которых можно было «доить» и дальше. Король назначил нового попечителя больницы. Сейчас эту должность исполнял царедворец по имени Метвис. Тот, в свою очередь, назначил постоянного директора. Этот человек, по мнению родителей Адама Кайта, надеялся на то, что мальчик умрет.

Возле Бишопсгейта мне пришлось остановиться. По дороге медленно двигался траурный кортеж: черные кони, черные кареты и бедняки в конце процессии, распевающие псалмы. Хоронили какого-то богача. Процессию возглавлял благородного вида старик с белой тростью. Это был эконом покойного, сжимавший в руке посох, символизирующий власть хозяина. Скоро он разломит его и бросит в могилу. По размаху траурного кортежа я предположил, что хоронят, должно быть, лорда Латимера, чью вдовицу, по слухам, присмотрел для себя король. Я снял головной убор. Мимо проехала большая карета. Шторка на ее дверце отдернулась, и из окошка выглянула женщина. Ее лицо было обрамлено широким черным капюшоном. Ей было около тридцати лет. Скошенный подбородок и маленький ротик делали ее лицо, которое и во всем остальном было прехорошеньким, просто поразительным. Она смотрела в толпу широко открытыми, невидящими глазами, и мне показалось, что в них затаился страх.